Впервые дневники Чайковского вышли отдельной книгой в издательстве "Музыкальный сектор" в 1923 году в Петрограде. Новое их издание в содержательном плане полностью дублирует издание 1923 года, из чего издатели не делают тайны, прямо указывая источник, по которому печатается текст. Вместе с тем все-таки есть ряд отличий. Как положительного, так и отрицательного характера.

Во-первых, последнее издание выгодно отличает полиграфия: хорошая бумага, твердый переплет. А отсутствие какого бы то ни было предисловия скорее оправданно, поскольку в предисловии 1923 года, написанном товарищем Чемодановым о Петре Ильиче, говорится как о композиторе "…несомненно ни в какой мере не созвучном современности с ее революционной идеологией". В-третьих, неожиданно в конце книги появилось приложение в виде довольно большой статьи Николая Кашкина "Из воспоминаний о П.И. Чайковском", законченной еще 25 апреля 1918 года в день 85-летия со дня рождения композитора. Первоисточник этой публикации не указывается, как не указывается в последнем переиздании тот факт, что впервые дневники Чайковского увидели свет в рамках воспоминаний его брата, Модеста Ильича, "Жизнь П.И. Чайковского", вышедших в издательстве Юргенсона неизвестно в каком году. К чести издания 1923 года отметим, что там эта информация есть.

Если говорить о содержании самих дневников, охватывающих период с июня 1873 по май 1891 г., то в первую очередь отметим их нарочитую антиисповедальность. В этих почти ежедневных заметках практически отсутствуют какие бы то ни было размышления. Не найти там и столь интересных любителям мемуарно-дневникового жанра подробностей о том, как в голове великого мелодиста зарождались замыслы его творений или же каких-либо пикантных подробностей духовной жизни Чайковского, ни говоря уж о жизни интимной.

Литературный язык Петра Ильича предельно лаконичен и сух. Вот, например, запись от 6 апреля 1886 года: "Дождь. Пошел в город. Попал сначала в Армянскую церковь, потом в Сионский Собор. В первой был поражен новостью зрелища и безобразным пеньем; во второй видел Экзарха и слышал его проповедь. Дома завтракал с Василием Васильевичем. Гости. Ушел к себе. Коля Переслени, Карнович. Визит целой компаньей к Гончаровым. Возвратившись домой, ходил с Паней и Колею по галерее. Свинкин. Читал. Обед. Корганов и офицер Вериновский. Винт. Испытывал ощущения… особого рода".

А вот другая запись: "Занятия. Михайлов-певец. Завтрак с Колей. Ходил за Бобиным портретом. Дома. Взял ложу в Малом театре для Алексея и С. <...> …Концерт. Симфония Римского-Корсакова, увертюра Глазунова, вещицы Щербачева и т.д. Дождь. Я у Палкина. Появление Глазунова, Дютша и т.д. Я с ними. Шампанское. Поздно домой."

В таком духе написаны все дневники Петра Чайковского. В процессе их чтения периодически возникает ощущение некоторой принужденности автора к ведению этих записей. Возможно, это связано с тем, что мы имеем дело с дневниками именно композитора, для которого более удобным языком изначально является музыка. Ведение же дневника представляется в этой связи добровольной, но вместе с тем скучной обязанностью, опять-таки непонятно перед кем. Перед самим ли собой? Перед другими? Возможно, Чайковский предполагал, что его дневники будут опубликованы и намеренно не считал нужным сообщать гипотетическим читателям более откровенные сведения, чем информацию о том, хорошо ли он спал и во сколько проснулся? Кстати говоря, последняя тема, а именно протекание ночного сна, является чуть ли не основной. Почему это так? Ответа нет.

В какой-то степени некое подобие интриги абсолютно бесконфликтным заметкам Петра Ильича в последнем издании "Дневников" придает, собственно, приложение: вышеупомянутая статья Николая Кашкина, имевшего тесные дружеские отношения с автором, в которой он сообщает об "очень важном эпизоде" из жизни Чайковского, ставшем "…моментом крутого перелома в ее течении, после которого как самая жизнь, так и деятельность Петра Ильича пошли по новому руслу. Эпизодом этим была женитьба Петра Ильича на Антонине Ивановне Милюковой. <...> Только после женитьбы в лице его залегла та безнадежно грустная складка, которая потом покидала его только в моменты особенно бодрого одушевления или в еще более редкие моменты короткого возврата той искренней, полудетской веселости, которая раньше была присуща его натуре". Но есть ли хоть что-нибудь об этой глубочайшей, по словам Кашкина, душевной травме на страницах дневников Петра Ильича? Ни единого слова! Если что-то и было, то, видимо, было уничтожено. Чайковский в рамках традиционно исповедального жанра не оставил практически ничего личного, никаких ярких индивидуальных переживаний, за исключением, конечно, сведений о состоянии своего здоровья и протекании снов.

В своей статье Николай Кашкин вспоминает еще один знаменательный эпизод. Однажды, во время посещения им Петра Ильича, уже в период его жизни в Клину, композитор, никогда ранее не сообщающий никаких подробностей о своих отношениях с бывшей супругой, попросил Кашкина прочитать ее последнее письмо. После некоторых колебаний Кашкин согласился. Описание этого эпизода в его интерпретации выглядит так: "Письмо было написано складно и как будто содержало какие-то горячие запросы, так как пестрело восклицательными и вопросительными знаками. Когда я прочел письмо до конца и посмотрел на Чайковского, он в ответ на мой молчаливый вопрос обратился ко мне также с вопросом: "Ну скажи мне, о чем здесь в письме говорится?" Тут только я сообразил, что определенного, реального содержания в письме не было".

Таково, по сути, и реальное содержание дневников самого Чайковского.